Избушка-сторожка (песнь 1)
Сказы сказываю.
Слова связываю.
Прошлое вижу.
Дальнее – ближу. Из памяти выну,
За леса-горы кину.
Морем синим окачу,
Былью сон оборочу. Пойдешь – не обретешь.
Побежишь – не найдешь.
Полетишь – не сыщешь. Того нет, чего не было и быть не могло, да случилось. За горы высокие солнце красное закатилось. Небо звездным сияньем пролилось.
Лунным светом в чаще лесной отозвалось. Время пришло кроить – перекраивать,
На новый лад судьбу перестраивать. Старое трясти, новое растить. Все есть, а не дадено.
Всего полно, а рукой не взять. И не видано и не слыхано,
А знаемо и ведомо, и лежит недалече.
Ищи – не ленись и твое будет.
В избушке-сторожке было тепло и уютно. Потрескивали поленья в печке. Танцующие языки пламени родили на стенах и потолке причудливые тени. Сладко и терпко пахло разнотравьем. Повсюду на стенах, с потолка, над входом в избу тихо шелестели, чутко реагируя на слабое движение воздуха пучки мяты, зверобоя, ромашки, полыни и других трав-многоцветов с потаенными именами. Луговые, лесные, полевые, болотные – все они собраны были в урочное время и ждали назначенного часа, чтобы от недуга избавить, от кручины оправить, от недруга огородить, силу-волю пробудить, или в сон крепкий-беспробудный погрузить, давая возможность телу набраться сил, а душе – воли, не отвлекаясь на мирское и насущное.
В углу негромко и размеренно жужжала прялка. Прялка была вечная как мир. В тенях, весело скачущих в сгустившемся сумраке, виделось ей ушедшее и забытое. Много годов распускала она свою пряжу, тянула ее далеко от избушки, творя новые судьбы и вплетая их в замысловатые узоры поколений.
Кто смастерил ее и определил в эту сторожку, было неведомо. Прялка занимала положенное ей место, работая дни и ночи напролет, не останавливаясь и не прерывая ни на миг поток нитей. Кем положено было это место, почему прялка жила-была именно в этой избушке, того никто не знал, но принялось как-то само собой и лишних раздумий не вызывало. Стало быть надо, коли жужжит.
Дерево, из могучей ветви которого ее смастерили в незапамятные времена, было древним и сильным. Корни его разрослись глубоко и от самого сердца земли питались-сытились. Ствол верхушкой в звезды упирался, листва светом луны наполнялась. В ветвях раскидистых ветры отдыхали, мощь копили. До сих пор прялка хранила особенный запах своего прародителя, и нити, скручивающиеся и вытягивающиеся под ее мерное покачивание, также впитывали его дух, становились прочнее, увереннее.
Основа для нитей рождалась-тянулась из недр земных, спускалась синью с неба, лилась жаром от солнца, окутывалась утренними туманами, наполнялась ветрами вольными, бурею снежною, мглою безбрежною, втягивала запахи лесов, морей и гор, отблески зорь, закаты и рассветы. Все сплеталось, перемешивалось. Прялка честно выполняла свою работу, и нити тянулись во все стороны света, где-то далеко накручиваясь на невидимые веретена. Испокон веков из нитей-родичей ткались судьбы родов, вышивались узоры поколений. Сильный слабого за собой тянул. И всякому место было, и для каждого – свое предназначение. Достало бы только сил удержать свою нить, да мудрости – не схватить чужую, позарившись на ее призрачную красоту и лукавый блеск.
Иногда нити путались, волокна рвались, да провисали, веретена падали. Тут уж руки мастерицы требовались – править, распутывать, надежно сцепить оборвавшиеся волокна с истоком, чтобы не прервались поколения и не ушли в небытие рода, чтобы передалось вечное и незыблемое, и было кому это нести дальше. Еще было дело – слабых к сильным подтягивать, вместе их соединять, а иных порознь разводить, чтобы друг дружку не натягивали сверх силы, да не рвали в клочья, не мучили. Павшие веретена с готовой прочной пряжей снова шли в дело. Нити соединялись в узорчатое полотно мироздания, в котором хранилось бывшее, жило настоящее и взрастало будущее.
Посреди избы на большом железном крюке прямо к потолку был подвешен большой медный котел. В нем постоянно что-то бурлило-кипело-булькало, то громко с всхлипами, то тихонько с шепотом. К потолку тонкой струйкой, а в другой раз – большими белыми клубами тянулся из медника пар. От пара нити пропитывались запахами кипящих снадобий, тяжелели мыслями и уходили вдаль медленно и размеренно, неся в себе скрытые силы и потаенное знание. Большие круглые бока котла почернели от времени и постоянных трудов. Чаша отдавала вареву свой нутряной жар и чудилось – судьбы кипят в этой великой посудине, перемешиваясь и перекручиваясь, сплетаясь и расходясь, чтобы слиться навсегда и стянуть вместе отяжелевшие нити или разойтись навечно, соприкоснувшись на миг и с удивлением почуяв что-то близкое в незнакомом.
Прялка пряла пряжу. Веретена принимали нити. Котел отдавал им свой дух. Работа была вечной. Оставалось только неустанно следить за пряжею, да за тем, чтобы в избушке всегда было в достатке трав, туманов, ветров, солнечных лучей, да всего, что наполняло жизнью выношенное и нарожденное, чтобы вернуться в нее снова через вечность травами, туманами и ветрами.
Тихо поскрипывали половицы, переговариваясь о чем-то своем и тайном. Скрипеть они начинали загодя, гадая – добрый будет? Аль путанный? И за какой надобностью ноги топчет? Тот, кому суждено было явиться, еще и мысли не мыслил и думой не потянулся, а уже нить его струной натягивалась, тропинки-дорожки в узор складывались, узор в канву вплетался, и пути все в один сходились.
Сосновая лучина на тяжелом дубовом столе горела ровным зеленоватым пламенем. Ее не трогало происходящее. Мало ли что вокруг шелестит, шуршит и тихо перешептывается. С начала времен все в избушке жило и двигалось, негромко бормоча и тихо вздыхая. Иногда и лучина напоминала о себе потрескиванием и выдавала небольшой сноп искр, норовя зацепить хоть одну из нитей и немного порезвиться. Срок лучины был недолгим и на смену ей в углу лежали, ожидая своего часа ее товарки. Так что не грех было и по себе память оставить. И это было еще одной заботой – следить за лучиной, чтобы не разгорелась шибче, чем следовало, но и не погасла, и чтобы окошко привечало жданных-незванных обещанием тепла и дома.
Так и стояла избушке на опушке непроглядного леса между топким болотом и бездонным озером со всем, что в ней было-не было, привиделось-причудилось, а может и вовсе не являлось. За окном вставали закаты и рассветы, дули ветры и шли дожди, снегом окутывало деревья и тропинки. Старое уходило, новое нарождалось, росло-расцветало, вечное другим боком поворачивалось.
Озеро (песнь 2)
Рано утром над высокой росной травой, над стоячим болотом и хрустальной гладью озера висел холодный вязкий туман. Он стелился прямо до порога избушки и тонкой струйкой втягивался внутрь через чуть притворенную дверь.
Котел бурлил не шибко. Прялка тихонько постукивала, пропуская сквозь стены, потолок и пол избушки лучи нитей, пронизывающих и наполняющих собой пространство и время. Даже лучина не воевала, за свое право быть замеченной и ровно горела, отбрасывая на стены сонные тени.
От движения капли с травы скатывались и обжигали ступни колючей влагой. Подол рубахи промок. Желание пронестись над всей этой изумрудно-жемчужной хладью было почти нестерпимым. Но это было запретное желание. Идти к озеру нужно было со всем почтением, подпитываясь силами земли и не отвлекаясь на мирское и бренное. Скоро ноги привыкли и трава перестала быть чужой и ершистой. Путь был недолгим, но позволил примириться с резкой сменой тепла избушки на моросную свежесть полуутра-полуночи.
В эти часы в лесу стояла гулкая тишина, даже птицы боялись потревожить ее шелестом крыльев и ночные животные прятались по насиженным местам и не спешили себя обозначить. Озеро матово отсвечивало сквозь туманное покрывало и не стремилось отразить в своей глади виденное. Плавный спуск к воде позволял входить в нее постепенно и сосредоточенно, не отвлекаясь на внешнее.
Вода медленно обнимала тело. Рубаха тяжелела, впитывая озерную влагу. Вот уже волосы опустились в озеро и потянулись за холодными хрустальными струями, бьющими из середины чаши. Дно озеро было зеркальным. Горные породы сложились и отполировались когда-то бывшим здесь мощным течением подземных рек, потом могучие воды ушли, оставив зеркальную чашу заполненной до краев. Только бьющие со дна струи и напоминали о некогда бурной жизни, и связывали вечное озеро с самым сердцем земли.
Тело уже полностью скрылось под гладью и глазам предстало зыбкое царство покачивающихся теней и бликов. Предстояло пересечь середину озера и, разбившись в зеркалах его вод, выскользнуть на берег длинным хороводом рожденных ликов-отражений. Скоро призрачный хоровод бесшумно покидал озеро, сонно плывя тропой в сторону избушки и расходился по своим привычным делам: кто к котлу, кто к прялке, кто в лес или к ручью, а кто – по другой надобности. Дел было много, и каждому – надобны свои руки.
Путник (песнь 3)
В избушке никогда никого не привечали и не кликали. Странники сами приходили – сами уходили. Им особо не радовались, но и тяготы не испытывали. Брали, что положено, иным давали, что требовалось, и с миром провожали далее.
Шли путники долго – за тридевять земель, за тридесять морей, лесом, полем, оврагами, да болотами, да путанными стежками-дорожками. Кто дойдет, кто в пути сгинет, а кто забудет за чем шел, и с намеченной тропинки свернет, да и останется там, где не желал, но и прочь не кинулся.
Так что одолевали намеченное немногие. Но уже кто доходил, тот не жалел о принятых тяготах. Иных от этого зависть брала, но самим идти было боязно. Тем, которые дошли, эта зависть ломоты не делала и глазу не мешала.
Так что одни шли, не ведая, чем путь обернется, другие оставались – надеясь, что к ним само придет и еще кланяться будет, просить-уговаривать: возьми, мол, не отринь.
В это утро вышел в путь новый скиталец. Не то, чтобы его ждали и добрую встречу готовили. Вышел он еще затемно, планируя сделать пару остановок до наступления ночи. Дело было дальнее, требовало серьезной подготовки и потому готовиться к этому путешествию он начал загодя. Путь его ожидался долгим и много нужно сил, воли и везенья, чтобы не свернуть от намеченного и предначертанного.
На даренье и подмогу путник не надеялся, потому за своим сам пошел, на других не оглядываясь. Надо думать, и не полагалось ему ничего сверх того, что дадено, иначе не покинул бы он привычное обиталище и не рискнул добытым и нажитым. Очень хотелось ему того, что только во снах видится и в шуме ветра слышится. Чтобы и жизнь не зря, и уходить потом не страшно. Чтобы и детям рассказать, и самому вспоминать, и от этой памяти греться.
И причин и силы для пути покуда было вдосталь. Потому, никому не сказавшись, чтобы не было вою-плачу и бабьих причитаний, собрал самое необходимое, да и шагнул в предутреннюю темень.
За околицей окутало чувство одиночества и безысходности – Куда идешь? Зачем? Что дома-то не сиделось? Там и калачи, и теплая печь, и добрые люди. И ведь все было хорошо и мирно. А тут сыро, промозгло, до костей пробирает холод утренний. И тело съежилось-скукожилось, идти не желает, сопротивляется, на волю давит-уговаривает, хочет тепла и неги, перин пуховых, да одеял стеганых и спать-спать-спать…
Лишь душа не спит, думы шурудит, тело будит. Скоро шаг стал пружинистей, взгляд уверенней, кровь по жилам быстрей побежала, согревая и делая союзником еще миг назад сопротивлявшееся тело. Борьба тела с духом прекратилась и теперь все было подчинено общей цели – дойти и свое получить во что бы то ни стало.
Дорога путанно уводила в лес. Лес был обычный и страха не звал. К тому же явно светало. Начали просыпаться и звонко прочищать свое легкие утренние птицы. С листьев веселым градом обрушивалась утренняя роса, пробуждая ото сна всех разомлевших, тяжко возвращающихся из мира грез. Солнце тонкими лучами пробивалось сквозь кроны деревьев. Лес оживал и встречал всякого добром и светом, яркими красками, веселым пением и острым запахом свежести. Путник повеселел. Так можно было идти вечность, не оглядываясь и не сожалея.
Шел долго. Не день, и не неделю. Много дольше. Дорога оказалась длинной. Куда дольше, чем виделось из дома. Это была просто дорога, она не пугала и не испытывала. Просто нужно было упорно переставлять ноги, преодолевая версты. Самое трудное – не потерять веру и продолжать идти вперед, не стеная и не оглядываясь, когда и цель пути – словно приснилась, и силы на исходе, и рядом – никого. Кто встретился – мимо прошли, своей заботой ведомые.
Мать (песнь 4)
В один из дней сквозь ветви показалась излучина реки. Многоголосым эхом катился по ее серебристой глади смех, отражаясь и уходя ввысь к редким облакам и парящим в зное птицам. Путник приободрился и направил свой шаг на манящие звуки. Ветви вежливо расступились, и взору открылось буйное веселье. У берега все бурлило от купальщиц. Они резвились и весело выводили стройным многоголосьем что-то влекущее и зазывное.
Окруженный и обласканный путник сомлел и провалился в тяжелый полуденный сон. Ему виделась мать. Она нежно смотрела никогда им не помнимым взглядом. Так матери должно смотреть на своего ребенка, с любовью и скрытой тревогой, всегда в готовности защитить и спасти. Но матери постепенно забывали про это свое важное дело. И все чаще смотрели пусто и отрешенно, погруженные в свои мысли и чувства, в которых не было места их выношенным и выброшенным в мир детям. И вынашивали и выхаживали матери теперь большей частью, не прислушиваясь к себе и растушему внутри, а походя, погруженные в суету и пустые разговоры. Не отпуская требуемого времени на вечность, растущую в их колыбели, не делясь мудростью рода и не передавая память предков, сами они ощущали себя невечными и проходящими, а потому дитя искало и находило Мать внутри себя, выращивало и вскармливало ее, оживляло образ, наполняя его желаемым и необходимым, чтобы выжить самому и потом воспитывать своих детей по испокон веков писанным законам и правилам во внимании и бережении, неге и порядке.
Снилась Мать. Ее тревога трясла и будила разморенное тело, выталкивая его из раскаленного марева, заставляя собрать все силы, разомкнуть веки и подняться на ноги.
А купальщицы пели все нежнее и слаще. Свежий ветерок потянул с глади вод, вызвав на поверхности небольшую рябь. Сомкнутые веки никак не желали открываться.
Взор Матери стал строже и настойчивее.
Тело было тяжелым и ленивым. Каждое движение давалось подвигом. Разум отказывался принимать реальность. Вокруг все колыхалось и норовило слиться в одно сплошное размытое пятно с трудно различимыми очертаниями и назойливым чувством, что цель достигнута, путь завершен и желаемое получено.
Пробудила странность – сделалось скучно. Тоска пронзила так остро, что тело и душа проснулись, разорвав спеленавшее тело полотно неги и покоя. Тоска потянула ужас, а тот уже привел в действие силы.
Видно на роду написано – ждать жареного петуха и его недружелюбного клевка. Посулы не так манят, как розги гонят.
Как бы то ни было, навязчивый сон прошел. Можно было двигаться дальше.
Ворожба (песнь 5)
Солнце закатилось. Избушка жила ночными заботами. Наступила пора очередной лучины. Запалив ее от огня очага и устроив на привычном месте, взялась за гребень.
Волосы струились в мерцающем свете лучины. Отполированный временем осиновый гребень плавно бороздил их, спускаясь к самому полу и вновь взмывая к истокам. Старая осина впитывала мысли и порождала смыслы, наделяя думанное чувственным и веданное значимым. Гребень разменял не одну сотню лет, но не рассохся и не покрылся паутиной шрамов. Наоборот века отражались в его гладком основании и отполированных временем зубьях. Зубья жалеючи скользили в потоке прядей, не цепляя и не дергая, а лишь разводя их и поглаживая, вытягивая мягкой потяжью, не позволяя путаться и сплетаться.
Мысли текли медленно и протяжно. Каждая отдельно. Не мешая и не смешиваясь. Глаза глядели внутрь и видели на многие дали вперед. В ушах стоял звонкая тишина, нарушаемая звуками дыхания и поступи того, кто шел и кого ждали. Не просто одному в эту пору и на том пути.
Волосок к волоску ляжет, путь прямой ему укажет. Коли хочет, дойдет, испугается в пути – пропадет. Потому как, выйдя – иди, а не уверен – сиди. Этот путник был упрямым. Такому и дверь не жаль отворить.
Лучина догорала. Нужно ставить новую. Эта новая уже поблескивала свежеструганным боком и просилась занять подобающее место на крепком дубовом столе, явить миру свое превосходство и могущество, осветив его и доказав, что никто до сих пор не горел так ровно, не сиял столь ярко и не был так утонченно красив.
Потому, ведомо, и потянулась рука за другой. И именно она, тихая и неяркая заняла свое место и отведенное ей время. Нужно было потрудиться, и не было ни сил, ни времени на трескотню еще одной избранной, не знающей ни поры, ни удержу.
Заброшенные с утра в котел гроза и радуга сделали свое дело. Прялка подхватила их – горячие и клубящиеся, и отдала нитям. Нити по-разному впитали в себя дареное: одни сделались упругими и кручеными, другие вовсе не приняли дар, вяло вытягиваясь до далекого веретена и так и норовя соскользнуть и расползтись.
Нить путника была звонкой и натянутой, вилась весело и живо, ускоряя движение веретена и приближая намеченное.
Страж (песнь 6)
Под приоткрытую дверь избушки просунулась черная когтистая лапа и уверенно потянула ее наружу. Дверь не поддавалась, не желая впускать в чистые полати лохматое чудовище не знамо, где шлявшееся.
Но чудовище было упрямо и упорно подцепляло длинными когтями неподдающуюся вражину. Борьба сопровождалась диким нутряным воем, выворачивающим не то, что душу, но и все, что к ней приложено.
Пришлось вмешаться.
Гордо переодолев невысокий порожек, черный как уголь кот с серыми подпалинами в один прыжок оказался на лавке. По-хозяйски и с видимым интересом кот оглядел избу, отметив про себя, что его, если и ждали, то не в этот час, поскольку его миска в углу была пустой.
Ну раз пришел, что ж – милости просим.
Распушив и без того затмевающий все метлы в округе хвост, пришелец двинулся к наполненной по хотению его кошачьего величества миске.
Наконец, с едой было покончено, теперь и побеседовать не грех.
Котяра был тертый калач, службу служил исправно, все подходы к избушке обходил ежечасным дозором. Ни конный, ни пеший преодолеть охраняемый рубеж не мог без особого на то дозволения. Коли волею случая и забредали на эту тайную тропу, то сворачивали с нее за какой ни то житейской надобностью, так и не узнав, куда она ведет, а уж второго шанса страж никому не давал. Да, откровенно сказать, и первой-то оказии тоже не случалось.
Кот развалился на лавке и хитро поглядывал сквозь прикрытые веки, слегка примурлыкивая для порядку, чтобы всяк знал, что он нынче в доме, и оказывал требуемое почтение.
Почтение, однако, никто особо не выказал. В избушке каждый занимал только ему предназначенное место. Вся дружная компания твердо знала свое дело и работала слаженно. Так что особенно никого не выделяли.
Тем не менее, каждый имел право на свои хотения и способы их удовлетворения, если они не затрагивали интересов других.
Вот и кот, отлежав положенное и обретя требуемое, журчал-отчитывался: кого видал, что слыхал, какая птица пролетала, какой зверь пробегал, что воды несли, что ветры сказывали, чем земля полнилась.
Новостей было много, но значимых не случилось.
Все шло чередом: и в миру, и в избушке.
Овраг (песнь 7)
Путник уже прилично отошел от ленивых вод. Вечерело. Уже хотелось и есть, и отдохнуть, но оставаться в лесной чаще на ночь не радовало. Между тем, деревья не только не расступались, а кажется все плотнее смыкали свои ряды. Становилось все темнее.
Вдруг, запнувшись в темноте за выросшую на пути корягу, путник со всего маху влетел на дно подвернувшегося к такому случаю оврага.
Вылезать из него, не видя ни зги, было также неразумно, как и бессмысленно. Решил заночевать прямо тут. Спички отсырели и загораться не собирались. Ну что ж, иной раз лучше и не знать, где ты оказался, пока не выберешься. А когда выберешься, то где был – особого значения уже и не имеет. Так иные героями и становятся.
Путник нашел место посуше, подложил свой нехитрый скарб под голову, свернулся как мог, сберегая тепло, и сразу провалился в сон – тревожный и скорый.
Снилось чудо.
Чудо было настоящим. От него захватывало дух и сердце билось часто и гулко. Дышалось полной грудью и нескончаемое счастье наполняло все существо. Чудо заставляло увидеть все с незнакомой доселе стороны, и даже сам себе виделся другим, незнаемым. Хотелось все изменить, повернуть вспять и проложить по-новому. Виделись пути и дороги, по которым не то что идти, бежать хотелось. Впереди ждало оно – чудо. Нужно было сделать шаг навстречу и все складывалось и ладилось.
Но чудо видел он один. Другие не видели, не верили, не хотели о нем слышать. А ему нужно было говорить о чуде, рассказывать – какое оно, делиться им. Делиться было не с кем, а остаться с чудом наедине он побоялся. Чудо еще немного посияло-поманило, но не обретя того, кому было предназначено, обернулось старой, зачитанной до дыр, потрепанной от множества рук книгой сказок. Такую книгу взрослые часто читают своим детям и никогда – сами, чтобы случайно не вспомнить про чудо, которое упустили.
Пробуждение было резким и неприятным. Светало. От сна осталось щемящее чувство пустоты. Никак не мог вспомнить, что снилось. Будто он что-то упустил, а что именно – ускользало.
Как только путник не налетел на торчащие из-под земли острые сломанные бурей стволы деревьев! Но видно таково было его счастье. Обломанные ветви помогли ему выбраться наружу. Втыкая их в крутые склоны оврага и отталкиваясь от самодельных ступеней, он медленно, но верно выбирался.
Катись яблоко по блюду (песнь 8)
Любопытство избушкиной компании взяло верх. Из сундука было извлечено серебряное блюдо, на котором еще прабабушка бабушки моей прабабушки яблоко катала, да веды выведывала, спросы выспрашивала.
Осталось за малым – яблоко добыть. Яблоко яблоня за просто так не давала. Надо было отработать. Чего в этот раз старой захочется – еще вопрос. Но охота пуще неволи. Пришлось идти – кланяться.
Яблоня жеманничать не стала, сразу выкатила по полной: и червь ее точит, и дождь ее мочит, и солнце сушит, и ветер душит. Мол – сделай молодой, а то не видать тебе яблока.
Нет, ну вот ведь народ пошел! Как же я тебя старую в колыбель уложу, в люльке укачаю? Но ее хотенье, а мое веленье. Деваться некуда. Пошла в избу нить ее искать, да с новой слаживать. Покуда ее старую нашла, потом долго от звезд дальних-призрачных да из сердца земли-матушки новую-свежую соединяла-тянула, да через прялку пропускала, туманами-ветрами-травами наполняла, вместе ссучивала-тянула-скручивала. В общем, намаялась, но дело сделала.
Вернулась к яблоне. У той от ствола новая сильная ветвь вытянулась, в силу вошла, красотой налилась, яблоками обзавелась. Старые ветки отпали, отсохли. Новой жизни все соки отдали. Яблоко свое я получила.
В избе столпотворение. Не знаю-не ведаю, откуда молва донесла, что глядеть надумала. Но весь шебутной народец собрался. Кот приперся, на лавке сидит щурится. Мыши из подпола выползли, в рядок выстроились, сидят вдоль печи, ждут представления. Гуси-лебеди в окошко заглядывают, умолку нет. Всяка живность из леса бежит-торопится. Котел медным боком посверкивает. Лучина горит-не торопится, чтобы все действо застать, не истлеть раньше времени.
Даже прялка, уж на что стара и всякое видала, чудное слыхала, и та боком развернулась – поближе придвинулась.
Ну что ж…
Катись яблоко по блюду.
Покажи честному люду
Все что было и что будет на серебряной посуде,
Кто идет-бежит в сторожку,
Для кого свеча в окошке.
Ждем кого в ночной тиши,
Покажи и не спеши.
Разглядеть хотим мы гостя.
Разузнать – вкусны ли кости?
Будет он обед и ужин, иль за чем иным нам нужен?
Ждем-пождем мы молодца,
Неизвестного с лица.
Яблоко покатило-побежало. Блюдо зазвенело-задрожало. Сумрак сгустился. Всяк в ночи очутился. Ни видно ни зги. Куда хочешь – беги. Тени по стенам скачут, древние тайны в сумраке прячут. Посулы сулят, думы думать не велят.
А яблоко катится, разными боками поворачивается. Картина в блюде яснится, узор серебряный под собой растворяет. На месте узора жизнь птицей несется: первый крик со вздохом последним сольется.
Вот деревья высокие, огромные, небо затмевают. Земля близко. Цветы добрый дух дают. Букашки на них садятся, пыльцу-нектар пьют. Солнце в полнеба, золотое-теплое. Ветер ласково обнимает. Руки заботливые сильные в небо высоко поднимают. Весь мир радуется, в игры играет. Весело и не страшно, коли все вокруг тебе добро дарит и улыбку творит. Тень легкая набежала. Грусть на минутку задержалась. И снова тепло, и снова счастье.
Не раз яблоко крутанулось. Ветрами путевыми и встречными потянуло. Солнце выше, деревья ниже. Кончилась колыбель. Силы больше. Воли непочатый край. Выбирай путь любой. Все твое, все открыто. Роду поклонись, дедам-прадедедам, чья кровь в жилах течет, чья память от беды хранит-спасает.
И в путь. А в пути – телу расти, душе мудрость обрести.
Бежит по блюду наливное, все покажет, ничего не скроет.
У каждого своя судьбина. Сам не выбирает, но исподволь кроит. К одному тянется, от другого бежит. Что-то хочется, что-то можется, а иное – вообще – никак. Все сам, все один. Пенять некому. К чему пришел, с тем и жить далее. Хватит силы-мочи – повернешь время вспять, наново все переиначишь. Слабым скажешься – до последнего дня жалью изойдешься, слезами умоешься. Нет времени на безвременье. Нет старости в вечности. Нет уготованного для ищущего. Пути разные, перепутья едины. Потому и беды схожи, и радость одна на всех. Превозмог и счастье тебе через край. Не дотянул – копи силы, расти мощь. Твой раз следующим будет.
Сердце серебряной посудины прояснело и обитатели избушки изумленно вздохнули-охнули: путник явился полу женского, виду не воинственного, взору не таинственного. Жена женой, разве что блины стряпать, да детей родить.
Остановилось яблоко. Узором затянулось зримое.
Вот те на! Не знали – кого даве ждали, узнали – диву дались, но ожидать не разохотились. Ждем-пождем, пряжу прядем, нити крутим, воды мутим.
В избушке началось шевеленье. Расползалась-разбредалась по своим делам и заботам живность лесная, нежить болотная, смотрящие и видящие, следящие и знающие.
Вот-таки так! Спокон веков тропа манила мужиков. Жены дом стерегли, уют берегли, детей родили, да за ними ходили. Переменились времена, теперь все нет как давеча, а завтра совсем иначе станет.
Жены нынче – и матери, и в любой работе старатели. И ране бывало – все баба тягала. Горе мыкала, счастье кликала, но сама судьбы не искала и дальними дорогами не хаживала.
Чудно.
Вздыхая-поскрипывая прялка пряжу тянула и думу вытягивала. Сколько лет безошибочно могла сказать, где нить мужская – жесткая и колючая, где женская – нежная и пушистая. Стара, видать, стала. Путницу в идущем не признала. А ведь вот она нить.. и не скажешь, что бабья судьбинушка. И заприметили-то ее за силу недюжиную, сама вилась и вослед целый ряд тащила. В ряду десять по десять да еще на десять других пряжей тянется. Хотелось поглядеть на детинушку, то ли пособить, то ли так подивиться.
Волки (песнь 9)
Вызвавшая такой переполох путница по ту самую пору была еще ой как далече. Но шла голову не клонила, путем долгим память ворошила. Поминала все, что помнилось, что исполнилось и не сбылось, ветром вдаль унеслось и в дальнем далеке облаком растворилось.
Ворошились-копошились в думах долгих ранние детские грезы, мечты молодые, хотения да желания в миру не воплощенные, в снах ночных воскрешенные. Хотелось много и сила была, воли не хватило, да смелости.
Сейчас годы пришли, боле некого слушать стало, указы да посылы исполнять. Свой ум пришел, оттого и в дорогу вытолкнул. Ищи свое, иначе зряшно все и тоски не избежать. Вот и шла тропами путанными, каждую за свою принимала и радовалась, покуда след в болоте не утопал, либо чаща пред шагом не смыкалась. Тогда новую тропу искать приходилось. Иной раз и силы уж кончились и просвету не видать, и выть хочется, весь мир понося злыми словами. Но поднимешь очи к небу высокому, бросишь взгляд за леса далекие, поля просторные и видится – не все силы исчерпаны, не все пути пройдены, есть еще куда идти и что пробовать. Права нет унынию, да скорби предаваться. Будет ли другая судьба? Вернешься ли сюда ли, далече ли? Кем в новом обличье станешь? Просто запросто ничего не бывает, не случается. Раз пришел, стало быть причина была. Ищи ее. В ней все смыслы. В ней избавленье от тоски ноющей, душу выворачивающей. Свой смысл у каждого, своя причина на Земле быть. Ищи.
В пути всяко бывало. Раз в пути ее след волки почуяли. По духу страждущему жертву опознали. Сразу и не поняла, что случилось и где очутилась. Вой поначалу за шум ветра приняла, потом дружественный собачий лай прислышался, голоса людские померещились. Чуть было навстречу не рванулась. Хотела к ним прибиться, чтобы одной не быть. Готова была и свое отдать и собой поделиться, лишь бы приняли – не отринули.
В последний момент угольки глаз россыпью в лесном мраке заприметила. Жаром горели-полыхали, голодом исходились, злобой да ненавистью. И погнали волки оврагами, да болотами, чащей лесной непроходимой. Вначале неслась птицей, ног от страха под собой не чуяла. Ветки-коряги цепляли-царапали, корни петли из земли выбрасывали. А стая со всех сторон обступала. Клыки в темноте отблескивали, слюна в землю стекала. Дыхание каждого сливалось в дух стаи. И стая эта голодная и возбужденная скорой расправой сосредоточенно гнала ее.
Почему глаза не увидели? Почему уши не услышали? Отчего чутье подвело? Неужто одиночество так страшно? И волчью стаю опознать не дозволяет? Прибиться хоть к кому тянет.
Уже загнанная и обессилевшая вдруг поняла – не бежать надо. Их больше и они сильнее. Отсидеться хорошо бы. Схорониться на время. На дерево ли влезть, покуда совсем близко не подобрались или в яме спрятаться, колючими ветками вход заложив. Молчать и ждать. Надоест, скука одолеет, иная легкая жертва померещиться – уйдут-изыдут, оставят в покое. А нет – своей волей уйдешь, кормить собой никого не станешь. Пусть воем извоются, слюной изойдутся.
Сидела чуть дыша, не смея и вкруг оглядеться. Сколь времени прошло и сама не помнила. Вот пора пришла подумать, да в рядок все разложить. Понять что надобно, а без чего вообще никак. Одно только смущало – отчего ране-то о себе не мыслила? На других глядела? Вражью стаю ждала или себя пуще боялась?
Спасение пришло волею да терпением. Когда дыхание стаи сгинуло в лесной глуши, смелости хватило остроги откинуть, да наверх выползти. Однако – жива была и на том спасибо.
А коли жива, то и дальше идти надобно и ногами, и думами, и сердцем ищущим.
Круг (песнь 10)
Луна висела в ночном небе круглым оранжевым блином. Тепло и сыро было в лесу. Влага наполняла воздух, делая его густым и тягучим. Хвойные покрова земли испаряли сырой грибной дух.
В избушке двери настежь, окно нараспашку, а все одно – тягостно. Будто в озеро погрузилась, а свежести нет и выйти никак.
Не даром мать-сыра земля цельный чан слез горючих накопила, в себя впитала и боле нет ей мочи. Теперь вот тучи наполняет, громы-молнии собирает, грозу кличет.
В такую ночь надобно ветры звать тучи гнать, да и самой потрудиться придется.
Буря может пряжу попутать, нити порвать, узлы понавязывать. Потом замаешься все в порядок приводить. И волокна грузнеют, провисают, новые не подхватывают.
Накопилось, видать, злобы да ярости. Глупцам, самодурам, да охотникам до чужого самое время свое естество казать. Все в дело пойдет и к ним же вернется. Но и остальным достанется.
Кликала черного косматика. Где-то шастает, веды выведывает, шепоты собирает. Пришлось одной собираться в путь дальний, в горы высокие.
Напоследок, под котел горенья подкинула, да трав сонных медовых в варево опустила. Со стола крошки смахнула мышам на радость. Лучину поправила, да строго-настрого наказала за всем следить и лихо не будить.
Метла в углу тихонько пошаркивала, о себе напоминала. Да не до нее в сию пору. Не на гулянье радостное собираюсь – над лесом носиться, да зверье веселить.
До первых петухов надобно со всем разобраться и кручину материнскую унять-успокоить. А это – ой, как не просто. И страж, как на грех, куда-то запропастился. Не дозовешься. Ну да придет. У него слух острый, глаз цепкий. Когда надо – объявится, что следует – исполнит.
Горы были не близко и ногами идти года не хватит. Лётом придется.
Ну что ж, лётом, так лётом. Оземь рухнула. Тьмой капель вверх взметнулась, туманом обернулась. Ветер туман подхватил, в облако сбил, в небо высокое поднял и понес в дали дальние, края неродные. Облачко на гору снежинками просыпалось, вьюга их подняла, сцепила и в тело давешнее слепила. Добралась.
А там уж и другие подоспели совет держать. Откуда-никуда кот явился, не запыхался. Хвостом потряс, да поближе подобрался. И не один он подле хозяйки терся. Всяк своего стража с собой взял. Стражи в круг встали и напряженно притихли, вглядываясь в дали необозримые, прислушиваясь к вздохам ветров и стонам скал. Высоко забрались, можно молвить.
Мир менялся. Тенями оборачивался. Доброе с худым путалось, воды горой вздымались и вспять шли. Из недр земли жар наружу вырывался, пеплом небо окутывал. Все чаще злоба людская горем земли оборачивалась и стоном к людям возвращалась, неся разруху и мор.
Каждая в своем краю это видела, но действовать следовало сообща.
Встали внутрь стражьего круга. Руки сцепили, головы склонили, слова сплели, замкнули колесо судеб, раскрутили его во всю мощь и сами кругом понеслись.
А в круге том, как в котле, жизнь кипела-бурлила, рати сходились, кровь лилась, слезами земля умывалась за детей своих. А после уж и сама муки приняла. Уже ее кровь поганили, тело рвали на куски, добычу делили и хвалились, кто больше урвал. Реки вспять поворачивали, в самое сердце норовили проникнуть, чтобы верх взять над ней, над матерью, и властью этой других подчинить.
Все сильнее раскручивался круг, все быстрее сменялись в нем времена. Неслось колесо судеб с горы – никому не дано остановить.
Очнулись от наваждения матери – вскормившие в рожденном доброе и праведное, в путь отправившие и во след смотрящие, готовые спасти и уберечь от беды любой, слова недоброго и горя случайного. Отцы себя вспомнили.
Открылись сердца и потянулась к ним струной правда, звоном-болью отразилась, силой налилась, в круг вернулась и добром землю наполнила.
Новый век занимался, новые времена наставали.
Многое по-иному поворачивалось.
Грязью отходило, пылью отлетало злое, нечистое, вопреки природе насаждаемое. Слова добрые возвращались. Род и любовь в силу входили. Долгим будет возвращение к себе, но главное – начало положено и есть на кого опереться.
Пока Мать и Отец помнят себя – не иссякнет река жизни. Как забудут, кто они – так и жизнь кончится.
В последний раз (давно это было) не смог круг остановиться, не нашел равной силы, и сгинули в нем все и вся. И долго после этого без дела пряхи маялись, нового нарожденья ждали. Жаль, если и этих век кончится. Но видно, есть еще на что надеяться и во что верить.
Остановился круг. Разомкнулись руки. Теперь нескоро свидимся. Только ночами пошепчемся, на полную луну глядючи и в ее свете купаясь. И славно.
Возвращалась неспешно. Хотелось поглядеть на чужие края. Тенью скользила над спящими и бодрствующими, сбивая лунные дорожки и ловя солнечных зайчиков на водной глади. Было тихо и покойно.
Пока одни решали вселенские проблемы, других заботили задачи помельче, но не менее для них значимые.
Путница вышла к заброшенной мельнице. Жернова ее до сей поры крутила падающая речная вода. Но зерна давно никто не молол, а потому жернова истирали друг друга.
Они делали свою привычную работу, не понимая, что вместе с зерном из нее ушел смысл.
И теперь следовало, либо добыть новое зерно, либо остановиться и заняться чем-то иным. Но все вокруг было связано в единое: река несла воды, они падали на лопасти, лопасти приводили в действие механизм, поворачивающий жернова и жернова послушно перетирали друг друга.
Нужно было отвлечь воду, и тогда у жерновов появлялся шанс.
Было жаль, что отлаженный механизм уже не востребован, но еще больше было жаль жернова, которые медленно погибали в пустой и никому не нужной работе.
Как два родителя, у которых выросли дети, а они все продолжают их опекать, не замечая, что дети покинули дом, и не понимая, как можно делать что-то иное – без выросших и живущих своей жизнью детей и, самое непостижимое, – не для детей.
Долго путница искала, как повернуть воду. Механизм был простой, да за годы работы все его части скрылись под буйной лесной растительностью.
Когда все получилось, жернова медленно остановились, издав последний скрежущий звук. Теперь они могли стать точильными камнями, противовесом у колодезного журавля, да мало ли чем можно стать, будучи свободным и независимым!
Колодец (песнь 12)
Избушка-сторожка встретила приветливо, но по-деловому. Утро было в самом разгаре. Работа спорилась, даже лики не понадобились. Все труженики сами управлялись.
Когда смотр боевых единиц был завершен и доклады приняты, направилась к колодцу.
Про него сказ особый. Колодец этот хранил в себе воду живую, а с самого дна бил ключ с водой мертвой. Надо сказать, что в непростом хозяйстве нужда в мертвой воде была ничуть не меньше, чем в живой: рану залечить, болезнь остановить, ну и всякое другое-прочее.
Чтобы почерпнуть мертвой воды следовало договориться с местным колодезным. Он парень не вредный, но соня жуткий, не дозовешься.
Наклонилась в колодезное окно, стала кликать. В этот раз повезло, он сам меня ждал-поджидал с расспросами. Слухами земля полнится, у каждого свой интерес и свои вопросы. Ответив на самое насущное – «живем дальше и дел по горло», набрала два ведра вод разных, повесила на коромысло и двинулась к избе.
Сон (песнь 13)
Путница уж и не помнила, которую ночь ночевала в чистом поле, приклонив голову где придется, выбрав место посуше, да ветки помягче.
Вот ведь странно. Были дети малые – дом был там, где они. А выросли дети – и будто дома не стало. О себе заботы нет, как есть – так и ладно. Всегда так жила, но с детьми все же и себе тепла доставало. А теперь словно на юру. Ветрами обдувает, снегами обметает. Не сказать, что одна – люди вокруг. Ни сказать, что вместе – каждый своим делом занят. Про мужчин, вообще сказ особый. Им главное – дело сохранить, тогда и душа на месте. А у нее вроде бы и дела никакого нет. Раньше было – дети. Все остальное – по боку. А нынче вот этот самый бок встал поперек.
Больно это и не просто в таких-то годах себя искать. А надобно. Хорошо, если в загашнике есть и семья крепкая, и дело любимое, и подруги добрые. А если не случилось чего, тогда как?
А тогда сама свой мир обустраивай. Всё тут важно, всё требует внимания. Женский мир особый. Ему красота нужна, забота и надежность. А надежа в себе, и красота и забота там же.
Вот и училась она как дите малое, украшать для себя, заботиться о себе, беречь себя и душе работу искала.
А главное – училась долгой жизни.
Только глаза прикрыла, сон навалился. Во сне привиделась избушка в чаще лесной. И будто тянет туда. Тепло там. Пахнет дивно. Свет в окошке горит, шаги слышны, говор чудится. Дойди до нее и словно до края дошла. Больше никуда идти не надобно. Ни забот, ни хлопот. Один сплошной праздник. Бежала она к избушке со всех ног, а двери заперты и стучи-не стучи – не отворяют.
Проснулась – расплакалась от обиды. Потом подивилась себе: плакать по не сбывшемуся во сне! А все одно на сердце совсем не спокойно сделалось. Хоть назад ворочайся. Останавливало то, что и там никто особо не ждал.
Найденка (песнь 14)
Зимы сменялись веснами. Лето осени дела-заботы передавало. Тропы лесные то снегами заметались, то листвой с деревьев накрывались. Много кругов кручено. Много петель набрано. Многое прахом тяжелым в душе осело. Кружились в пьяном танце сделанное, думанное, желанное и предписанное. Совсем запутали-заморочили. Уж и не разобрать – где которое.
Идти путнице оставалось не долго. Сердце чуяло и телу надежду давало. Близка цель. Скоро конец пути. Устала-измучилась за дорогу долгую-одинокую.
И не ведала, куда стопы вели, а шла куда следовало. И с пути сбивалась, и вновь на тропу возвращалась. И время ушло, да не упущено. И срок прошел, да час не настал.
Холодом зимним, вьюгой снежной, метелью белой встретили ее. Ветром ледяным в спину подталкивала. Снегом голову запорошила, морозом сердце сковала. Сугробы намела превеликие, ни вперед ступить, ни назад поворотить. Ждали-ждали тебя тут, девонька. Да пошто ждали – не ведаешь. Может и есть тут пути конец, да его ли ты звала-кликала?
Силы текли-утекали, чувства-мысли мерзли-вымерзали. Уж и не холодно, а вообще никак. И была ль сама, иль приснился сон? И кому тот сон померещился?
Замело белым снегом-засыпало. До избушки рукой подать, да не зги не видать. Ветры снежные стерегут приют и пройти туда не велят-не дают.
По причине холода лютого, обитатели избушки все свои надобности свернули до малого и покинуть тепло дома не спешили. Один косматый елозил, то к двери подойдет послушает, то на пол ляжет – ухо к половицам прижмет, то к окошку прыгнет – в темноту глядит. Утомил народ честной шебутной котяра. Наконец, сел к двери и заорал протяжно с подвывом. За что и был гнан за порог – проветриться.
Недолго, однако, носило его снежными тропами, скоро в окошке морда нарисовалась. Глаза горят, усищи топорщатся. Не иначе чужого почуял.
Пришлось собираться-одеваться, да в пургу тащиться на погляд. Далеко идти не пришлось. Найденка в ближнем сугробе остывала. Кликнула, кто рядом бёг, на подмогу. Мимо лисы случились, да от них проку – только морока. Носятся, тявкают, а с места не двинут. Михалыч спит по ту пору. Стая волчья помогла. И не то, чтобы со всех лап кинулись услугу оказать – скорее опасались мимо пробежать, когда званы были. Мало ли что, век долгий, тропы узкие, лес – один. А про избушку-сторожку всякое сказывали, мало кто видел, но многих коснулось. Чем обернется и каким боком повернется неведомо. Лучше не перечить.
Собрались силами да и дотащили к порогу белую-холодную. Чрез порог не шли: и званы не были, и самих не тянуло. Развернулись и дальше понеслись, не оглядываясь. Только чудился им еще долго запах знакомый, но не узнанный.
Втащили в избу поклажу. Суета началась. Движение. На лавку уложили, одежу разворочали, да на пол кинули. Ветками еловыми тело скрыли, да сверху травами пареными обложили. Дух по избе пошел густой, масляный, медовый. Кот носится от лавки к котлу, травы меняет. Огонь, знай, наяривает, котел медный от жара еле дышит. Баня-баней. Мыши бегают, у кота под ногами путаются – свое носят, волосы прибирают-расчесывают, в косы укладывают.
Прялка своим делом занята, и та нить отыскала и отдельно ее оглаживала, приговаривала:
Не твой срок – не твоя беда, не твой путь – не твоя верста,
Воротись-обернись, новым ликом повернись,
Соберись со всех сторон, не чини себе урон
Без тебя тебе помогут быть стопою ближе к богу
Нить твоя долга-крепка, нету сносу ей пока,
Отвори глаза и душу, научись внимать и слушать,
Ты рождаешься сейчас, не пришел твой смертный час.
Метла и та дело нашла. По пяткам болезную охаживает, пыль дорог со стоп обметает, раны-шрамы заживляет, чтобы носили ноги по земле долго и весело, чтобы было, куда идти и чего искать.
Все только начинается (песнь 15).
Долго ль, коротко ль, сколько дней прошло и не помнится, и не знается, и не нужно знать. Расцвела земля, знать весна пришла. И пришло весной пробуждение.
Глаза открылись в одночасье. В мире что-то неуловимо переменилось. Дышалось легко и свободно. Мысли носились в голове легко стайкой, и пока не хотелось ловить ни одну из них. Знала – все добрые и для всех свой час. Немного тревожило воспоминание-сон про какую-то избушку-сторожку в дремучем лесу, и чувство недавно оставившей тело и душу болезни чуть холодило, но все равно было хорошо. Жизнь виделась долгой, дел было невпроворот, а главное были силы и желание жить и радоваться. Все только начинается..
***
Все избушкино население, способное вывалиться на крыльцо, туда и выкатилось. Сидели на крылечке и дружно втягивали в себя теплый весенний воздух. Косматик лениво жмурился на солнце и подставлял теплым лучам свое недавно кормленное пузо.
Дверь была отворена, все наслаждались теплом и солнцем.
Эта, видать, была из первых. Теперь, стало быть, другие ищущие потянутся, недаром жизнь менялась так стремительно. Для новой жизни таких много надобно.
Будем ждать. На том и порешили.
Сказ свой первый завершили.