В зимнюю пору и сами поганые болота, и населявшие их жители, которых в быту кликали просто – нечисть, погружались в долгий стылый сон и скованные снежной пеленой покорно ожидали наступления тепла и прихода весеннего солнца.
Над бездонными топями рос ледяной панцирь, мели пушистые метели, кружили колючие вьюги. Зимние ветры раскачивали мощные деревья, стволы которых звенели и трещали от крепких морозов. Холод проникал в тощие тела ночных тварей и болотной погани, превращая их в хрупкие полупрозрачные стекляшки замысловатых форм. Оцепенение свело на нет все их мрачное величие, и если бы кто увидел их сейчас – бледных и молчаливых, то подивился бы своим давешним страхам.
Иногда заснеженную целину прорезала витиеватая цепочка чьих-то следов. Лапы разных размеров вычерчивали на нетронутом снегу замысловатые узоры. Несведущему и не разобрать было – кто, от кого, за кем и куда бежал, вздымая белые столбы и столбики из искрящихся на солнце снежинок. Только сороки, возбужденно информируя всю округу о полученных сведениях или своих предположениях о происходящем, носились от дерева к дереву, отряхивая тяжелые заснеженные ветви.Вот и сейчас парочка сумасшедших сплетниц стрекотала так, что слыхать было за многие версты от болот.
По снежной равнине резво топали две босые ноги, оставляя за собой неглубокие отпечатки маленьких розовых пяток. По замерзшему болоту шастала единственная неспящая его обитательница, искала под снегом клюкву, оставшуюся там с осени и от морозов сделавшуюся такой занимательной, что слюна текла от одной мысли о ней. Любительница морозных ягод лихо буранила снежный покров, взрывая к небу белые бури. Скоро лукошко наполнилось, и ягодница пропала также неожиданно, как и появилась – просто растаяла в морозном воздухе.
Болота, зря что ли звались погаными, были топкие и опасные. Мало кто сюда забредал по своей воле. Однако, коли уж попал, на добрых исход не надейся. Будешь ходить по кругу, выбирая места понадежнее, чтобы ступить, да не оступиться и в топь не свалиться. И все одно, ходи-не ходи, гляди-не гляди – нога в одночасье сорвется и только пузыри на болотной глади о ходоке на недолгую память булькнут.
Это если днем. А ночью еще и болотные жители порезвятся. Огоньками в разные стороны манят-зовут. То свечой в окошке приветливо померещатся, то отблеском костра охотничьего к себе поманят. А надоест привечать – волчьим глазом загорятся во тьме, да еще и ветром вой донесут. Вот страху-то нагонят. Мечется заплутавший, кидается в разные стороны, да и угодит в болотину. Затянет его под тину, и поминай, как звали. И не то, чтобы со злобы или для дела какого, а так – от скуки бесятся, путника изводят.
Кикимора таких игрищ не одобряла, сама не поганилась и другим спуску не давала. Болота эти были ее родные, из них вышла – в них и уйдет, когда срок настанет. Все жители являлись сродственниками или уж так приросли к душе за столькие-то времена, что все одно, что родичи. Потому разговор со всеми был свойский и без премудростей. Коли под горячую руку попадешь – лучше б тебе загодя в трясине утопнуть.
Вообще-то девка она была добрая. Ну может не совсем девка, поскольку к человечьему роду точно не принадлежала. И не так чтобы шибко добрая, потому как тут еще понять надо – кому что добром скажется. Но в целом, придерживалась самой же установленных правил: «за так» зла не чинила, сама на брань не нарывалась, своих в обиду не давала, но и чужих обижать не одобряла. Из слабостей (а как же без них!) у ней было две: клюква мороженая, да товарищ из дальней сторожки в глубине леса дремучего, на берегу озера зеркального – Котофеич. Служил он стражем в тех местах. Работу свою исправно выполнял, а оттого много знал и про все ведал. Любила она с ним беседы беседовать, да чай с клюквой попивать.
Да и Кикимора – не лыком шита. Это только незнающим кажется, что на поганых болотах жизни нет, одни страхи топорщатся. Ан нет, не так это вовсе. Болота может и поганые были, а только в них вся погань-то на дело шла. Стекалась сюда со всех сторон света, да на дно болотное погружалась, дикой вонью исходилась, в торф да уголь каменный превращалась, к людям теплом и светом возвращалась. Воздух оттого чище делался, земле легче дышалось. Потому так повелось издавна, что всякое зло сил отнимает, а ежели уметь его обращать, то может и прибавить отнятое. Нечисть это умела и знание свое берегла, попусту не тратила. А уж Кикимора в этом деле была первая мастерица, оттого стереглись ее даже родичи. Ведь ей что ни страх – все впрок, все в дело. Такую пугай, да зли – только силы ей прибавишь.
Не любила Кикимора свое имя. Тем более, что было у нее и другое – потаенное. Знали его она сама, да болота поганые, ее породившие. Пользовали это имя редко, только по сильной надобности. Именем тайным силы в ней росли немеряные. Воля ее не то, что над болотом, до горизонта землю покрывала. Макушка Кикиморина в небо упиралась, ступни на дно топи погружались, голос сердце холодил и кровь в жилах останавливал. В обычное время надобности в такой мощи не возникало, оттого и имя тайное спало-почивало. А обыденным вся округа ее кликала, коли нужда была. Так что Кикимора и Кикимора, что уж тут… Да и не только имя ей не нравилось. Она вообще по молодости ранней в претензии к болотине была по праву рождения: и ликом не хороша, и станом не удалась. Но видно, все, что дадено, с тем и жить. А чего не дали, того и не допросишься. Или сама бери, коли силы есть. Или слезы утри и продолжай терпеть. А лучше – научись обращать в силу все, что имеешь. Вот она и научилась со временем.
Собравши в лукошко немудреные гостинцы из того, что только на болотных лугах водится – клюкву, морошку, да голубику, Кикимора раздвинула кусты на краю болота, да и шагнуладолгим шагом на лесную тропу, ведущую прямо к избушке-сторожке. К той самой, где Котофей службу нес и в которой нити судеб начала брали, в родовые узоры сплетались, в полотно жизни соединялись. Надо сказать, до поганых болот хоть и семь дён конного пути, однако иной-то раз и глазом моргнуть не успеешь, а уж по колено в топи стоишь и не знаешь, куда шаг ступить, чтоб не утопнуть в трясине. Только удивляешься, куда глаза глядели – пока ноги несли-летели? Так что, не далеко те болота были, а ежели тропы тайные знать, так и вовсе до любого обиталища двух шагов достанет. Кикимора тропы знала и зря ног не топтала. Вмиг на избушкином крылечке очутилась.
Кота к случаю не оказалось. Хозяйка избушкина тоже куда-то по делам утопала, а может и вовсе ветром унеслась.
Надо сказать, хозяйка у избушки чудная была – то ли девка-работница, то ли хозяйка-распорядительница. Все сама делала, никакой работы не чуралась, но и другим спуску не давала. Нраву она была спокойного, рассудительного. Сама никого не обижала, и на других зла не держала. Только вот лени и праздности не терпела, подлости на дух не переносила, да гневом исходилась от жестокости бессмысленной. Прогневить ее даже домочадцы опасались, а уж про лесных жителей и сказу не было – за много верст избушку обегали, коли грех за собой какой чуяли или недоброе замысливали (и такое бывало). Кот хозяйку уважал, служил исправно. Грехов за ним не водилось, а ежели и были, то Котофей их взаперти держал, на свет белый не вытаскивал. Сам справлялся. Дружба про меж них была крепкая – не раз плечом к плечу врагу отпор давали, да не единожды друг дружке руку помощи протягивали. Так что компания в избушке собралась самая что ни на есть подходящая. Нравилось Кикиморе к ним в гости ходить. К хозяйке она с поклоном, да уважением, а с Котом – запросто, без церемоний, но ласково и по-доброму. Нравы у них сходились, оттого ссорам да распрям места не было.
В избушку Кикимора сразу не пошла. Уж больно в ней обитатели оборотистые (про них после скажу, когда к месту будет). Того и гляди к делу приставят, до ночи работать заставят. А у ней своих забот хватало, нешто чужие разгребать. На ступенях крылечка присела. Щеку рукой подперла, ждать наладилась. Игру себе придумала – развлечение: прищурит глаза – снег на солнце огненными стрелами сверкает, разожмет веки – бриллиантовой россыпью горит. Так и сидела солнцу, да снегу радовалась. Однако, солнце зимнее быстро по небу пробежало. Лес во тьму погрузился. Если бы не лежал под деревьями снежный ковер, ни зги не видать. Наконец, вздымая снег мягкими лапами, явился Котофеич. Сразу в избу пошли – чаями-взварами потчеваться, да вестями обмениваться. Скоро и хозяйка из ночи явилась, и не с пустыми руками – откуда-то трав душистых прихватила. По глазам видать – есть что порассказать, да обсудить в душевной компании. Видать, далеко её родимую носило.
Кикимора жаться не стала, сразу на лавку к столу присела. Ей тут всегда рады были, оттого сердце таяло и добром наполнялось. От мыслей светлых сделалась она совсем красавицей. Глазищи бездонные в свете лучины изумрудами мерцают, с губ малиновых улыбка не сходит. Волосы, даром, что путанные, искрами многоцветными в ночи сверкают. Чай пили из новомодного ведерного самовара. Лет ему и трех сотен не набралось. Почитай, новый совсем! Угли в самоваре тлели долго, бурля воду и придавая беседе нужную задушевность.
Первым разговор повел Кот. Он все тропы в лесу исходил, все новости словно ягоды в лукошко собрал. Сейчас каждую по одной вынимал и придирчиво оглядывал со всех сторон – достойна ли внимания честной компании, не мелковата ли для беседы? Отобрал самые сочные и зрелые – даже причмокивал от удовольствия, покуда речь держал.
Давеча приметил Котофей непонятное движение в лесу. По зиме – так и вовсе необъяснимое. По эту пору все, кто с осени о себе позаботился – спали сном беспробудным и безмятежным или запасы трудом честным нажитые караулили-берегли. Другие – носились по морозным тропам в надежде на случайную жертву – брюхо набить, да дни скоротать до наступления тепла. А тут Потапыч в берлоге пробудился, из чащи вылез, ходит по снегу, головой трясет. Кто под тяжелую лапу подвернется – тому и срок настал, и час пришел, и домовина заготовлена. Злющий! Голодный! Брюхо тощее, взгляд недобрый. Волки в стаи сбились. Но не за зайцами носятся, а прочь бегут. От страха животы сильнее, чем от голода скрутило. Уши к голове прижали, хвосты промеж ног поджали, стремглав в дальние края летят, не оглядываются. Лапами земли едва касаются. По верхам на деревьях белки волнуются. Припасы проверяют, но больше к лесу прислушиваются, ушами шевелят, волнением исходятся. На расспросы Котофея лесные жители отвечали неохотно, все оглядывались – озирались. Однако удалось ему повыведать, что гул в земле слышится. Не всем и не каждый раз, но коли приведется кому такое услыхать – так в страх впадает и разум теряет. Кот и сам ухо к земле прикладывал, и брюхом стелился. Пару раз даже словил дрожание земное. Но толком ничего не понял. Сбегал к реке. Лед послушал. И там гул словил. Самого его мало чем проймешь, однако ж разобраться следовало. Это была первая новость.
Вторую новость Котофею рысь на кисточках ушей принесла. На правах дальнего родственника (он с ней иной раз лясы точил – разговоры разговаривал). Рысь (глаза ее цепкие!) поведала, что с дальних болот народец шебутной прибывать стал. Нежданно-негаданно явился к порогу, не запылился в дороге. Ведет себя тихо, на глаза не лезет, будто в снегу растворяется. Только вот огоньки в ночи появляются, да шелест слышится, хоть и листьев нет. Да и крыльями в ночи одна неясыть машет. Но она мышей тенью бесшумной настигает, в снег за ними бросается. Сама не шумит и другим не велит.
И наконец, третья уж и не новость даже, а сплошное изумление. Посреди чащи снег потаял. Земля проступила ярким пятном на белом покрывале, и трава зеленью пошла. Это посреди зимы, да мороза! Где такое видано? Вот и получается – свои прочь бегут, гости непрошенные лес наполняют, да и поляна лесная умом тронулась.
Поудивлялась Кикимора, поахала – поохала. Рассуждений мешок, а проку – с вершок. Хозяйка (своим дозволялось по имени кликать, МАкошью или МакОшей звать) отчего–то сидела молча, в разговоры не вступала. Кот все важное изложил. Зря время не отнял. После чего подтащил поближе блюдце, подлил в него горячего травяного чаю с молоком и зажмурился от удовольствия, томно погрузил усы и мохнатую морду в облако теплого душистого сливочного пара. Стал слушать.
Кикимора тоже хотела поделиться виденным. Стала про болото свое сказывать. Болотные жители – они не особо переменам рады. Оттого и сами редко, что мудрят, и другим всякие пакости творят, как издавна заведено, новых козней не сочиняют. Ежели только случайно выскочит какое новшество, так и то повеселятся над придумкой чуть, а все одно новатору подзатыльник отвесят. Для порядку. Чтобы не зарывался.
Однако ж приключилась с ней история. По обыкновению Кикимора носилась по родной болотине (чего еще зимой делать)– мышей под снегом пугала, лягухами ледяными зайчиков солнечных пускала, да ягоды под снегом шарила. Но была у нее и забота. В зимнее время болото делалось беззащитным. Любому-всякому путь в него прямой отворялся. Промерзали топи прямо в рост человечий, да гати безо всяких подручных материалов морозом выстилались. Ходи – не хочу. Были, правда, и незамерзаемые трясины. Глубины такой – ни одному морозу не взять. На солнце слепит зеркалом, а ступишь и тотчас – снег побуреет, грязью напитается, ноги в жиже увязнут, и затянет на дно не хуже, чем в летний зной. Вот и надо было Кикиморе случайного ходока и от топи отвадить, и на болото путь закрыть. Сманивала, чем ни попадя. То кукушкиным счетом звала, то лисьим чихом кликала, то волчьим воем гнала.
И вот обходила она по обыкновению, владения свои безмерные, хляби поганые и почудилось ей, что будто на полдня долее идти пришлось. Потом не раз проверила и диву далась. Растет болото-то, ширится, топями горячими землю захватывает, все живое на дно тянет. Сказывала Кикимора свои заботы честной компании. И чудилось ей во взгляде Макошином внимание цепкое. Кот блаженствовать перестал, взор средоточил. Ждали-гадали, что же Макоша поведает.
Макоша бывала далече. Заботой ее множество родов в веках не терялись, продолжение имели. Иной раз в последнюю минуту оборванные судьбы подхватывала, узлы вязала, дальше направляла. Это же только начало нитей судьбоносных в избушке творилось, а потом в миру их крутило – рвало так, что без пригляда, да заботы-работы – не то, что полотно, сито худое и то б не выткалось. Вот и носилась она от прялки до веретен, а от них до тканой основы – проверяла, да правила. Иной раз жаркой птицей оборачивалась, крылом солнечным судьбу освещала, светлым боком поворачивала. Страдальцу потом долго в ночи огненные всполохи виделись, теплом одаривали, надеждой наполняли, да путь озаряли. А до чего руки не дошли-не поспели, там либо сам горемычный с бедой справлялся, либо тонул в ней и уж на другие берега сплавлялся. Тут уж как повезет, на что сил достанет.
Вернулась Макоша в волнении. Долгие времена жили нелюди с людьми рядом, да не вместе. Жители болотные людям помогали, те про это знали, да ведать не желали. Иной раз в божницу ставили и поклоны били, но большей частью вспоминали, когда худо выходило, своих сил на борьбу с бедой уже недоставало. В добрый же день – люди сказки про них сказывали, да детей малых пугали, чтобы слушались и родителям не перечили. Веселилась иной раз честнАя компания, собравшись в избушке, когда друг дружке эти сказки пересказывали, да угадывали, про кого в них речь.
На сей раз сказки побоку. Беда пришла. Зыбка граница между мирами. Связаны они узами крепкими, да нельзя из одного в другой войти не по правилам. Люди же, как дети малые, стали в игры играть с миром незнаемым. Прорвали тонкую пелену, отделявшую виденное от чудившегося, и пустили дураков в обе стороны…
Случилось то, чего быть не должно и думать не велено. Стали люди не трудом своим добро наживать, а призывать силы темные. Дабы задаром чужое взять и в свой амбар сложить, да так, чтобы и это дело неправедное не самим сотворить, а чужими руками себе подгрести, чертовщинкой других в дело вовлечь, да самим в сторонке остаться. Чертовщина она на то и зовется именем, кого к ночи не призывают, что нельзя ею воспользоваться, а самому в болото не влезть. Вот и увязли в том поганом болоте толпы несметные, вытеснили жижу бесовскую во все стороны. Разрослось болото, раскинулось.
Ну а коли одни в болото вошли, так другим и подавно охота из него наружу выпрыгнуть, да по воле пошастать. А то сиди-жди, покуда к тебе кто забредет. Так и вовсе сто лет можно от скуки сохнуть, покуда листом сухим по воде не поплывешь, да лось тебя в трясину не втопчет. Вот и вся нЕдолга.
Так и случилось. Одни с крестами, да свечками в ночи сидят – черта призывают, надеются, что он им все на блюдечке подаст, да в пояс поклонится. Другие в ясный день людьми переоделись, хвосты в штаны, да юбки попрятали, рога поспиливали в домах, в коих из чудищ разных первых красавиц да красавцев мастрячат, да и рванули к людской жизни пристраиваться.
Только рога пилИ-не пилИ, хвост – хоть в узел свяжи, а натуру истинную не схоронишь-не спрячешь – лезет–прет она в каждой потуге, в каждом словечке проскакивает. Ведь нечистой силе в миру ограничений нет. Это в болотах она законам вечным подчиняется, стражами к порядку призывается. А вышла из болот, прикинулась человеком – и нет с нею сладу. Творит, что пожелает и не совестится.
Да и люди, стоя по колено в болоте, уж запачкаться не страшатся. Только все больше под себя подгребают. Думают – добро прибывает, а это трясина зыбучая их в себя затягивает, златом-каменьями самоцветными манит-привораживает. И что будет, коли оба мира перемешаются – подумать боязно. А уж коли дети пойдут – и вовсе страшно. Тех уж никакие законы-порядки не остановят. Да и ума не великого болотные жители-то. Они все более на свою природу надеются, да на заведеный уклад. А в миру про естество свое забудь и защиты не жди. Люди природу давно скрутили-подмяли, да наизнанку вывернули. Коли ты болото покинул, сам все решай, да осмысливай. А не готов к тому житель болотный. Так же и люди. Вроде мозги есть, да не про то, не много и не у всех. Себя давно забыли-потеряли. Книжек начитались, кои сами и писали, да в них и поверили. Да и жадные больно стали. Друг дружке похваляются тем, что и не стоит того – избами-хоромами, да одежей разной, а то еще у кого круче телеги с колесами, да ступы с крыльями. А более и хвалиться нечем. А давеча бывало – добром-любовью равнялись, да в труде – удалью.
Не сказать, что ныне вовсе все напрочь ушло. Нет, кое-где осталось и многим досталось. Есть и доброта, и красота, и ум с терпеньем. Но все меньше того народу становится. Чахнет род людской, да болотным разбавляется. И от страха уговаривает себя, что скоро, мол, дети новые народятся, лучше прежних. И эти вот детки принесут в мир добро и счастье. Забыли, видать, что от осинки не родятся апельсинки. Коли мать с отцом с щербинкой, то не быть дитяти – гладкой картинкой.
Вот так судили-рядили, да на решение общее выходили трое верных товарищей – Макошь – на границе миров хозяйка-распорядительница , Кикимора – то ли девка бедовая, то ли нечисть болотная, да Кот Котофей – в общем, кот и все тут.
Скоро ночь потаяла и зарей в землю слилась.
Небо высокое. Утро морозное. Солнце слепит, а теплом не одаривает. Котофей и Кикимора в окошко выглянули, да и рванули на болота поручение Макошино исполнять. Велено им было присмотреться-прислушаться, да вызнать, с какого места волнением Мать-Земля исходится. Известно же, что болота недаром Земле служат: вязнут в них всякие дрязги, да тряски. Сколь не волновать Матушку, всё болота гасят. А уж коли и сквозь них громы да толчки доносятся, стало быть, нехорошо дело.
Болтая да переговариваясь, дружная парочка дотопала до самой границы поганых болот. Звуки подземные слышались отчетливо и сомнений не вызывали – гремит. Осталось сообразить, отчего такое смятение под болотами случилось. Кот лесную братву собрал на поляне (кого найти сумел, понятное дело). Допрос им учинил. Живность лесная, хоть и беспокойство испытывала от происходящего, однако причин сделавшемуся шуму не ведала и сообщить ничего толком не могла.
Кикимора все деревья переслушала, со всеми перешепталась. Молодежь (что до десяти колец в стволах к зиме выбросили), та все больше ерунду всякую несла. Старики помалкивали, только скрипели старыми корнями, да вздыхали. Правда, дельный совет Кикимора все же получила. Подсказали ей к Дубу обратиться, который уж тыщи лет стоял-не падал. У него и корни вглубь земную вросли – ушли и как-никак опыт вековой имелся. Может, что и подскажет.
Одна печаль. До дуба идти долгонько. Можно, конечно, один глаз тут прикрыть, а другой – там открыть. Но можно и промахнуться, ежели место точно описать-представить не можешь. А промахнувшись, или в сам дуб со всего маху впилишься, или еще куда – не надо прибудешь без остановок, да на всем скаку. Ни Кикимора, ни Кот к дубу лет триста не заглядывали. А посему решили все ж таки без излишних премудростей туда попадать. Вызвали ступу.
Ступа прибыла без промедления. Всего и ждали-то ничего. Разве что, солнце село. Ну да зимой дни короткие. Чего уж капризничать. Забрались, однако, и рванули ввысь, а далее – над лесом, да над полем. Летели, на звезды глядели. Они в морозной ночи россыпью самоцветной сияют. Луна большая, яркая. Как блин в небе висит, на самовар намекает. Чаю летунам охота, сил нет.
Далеко ли близко, высоко ли низко, пролетев лесов черёд, завернув наоборот, Кот, Кикимора и ступа добрались до стара Дуба. Дуб спал. Зима, да и возраст веками счет ведет. Уж как Кикимора с Котом не скакали вокруг огроменного ствола старика, как ни стучали по нему – толку, как в колодце звезды искать: видятся, а не возьмешь. Впрочем, их и в небе не особенно схватишь. В общем, ором орали Кикимира с Котом, а результат никакой. Даже ступу сговорили помочь. Чай, родственники и все-такое. Ступа шептала в ветвях, наговаривала. Будила Дуб-приговаривала. Спит и все тут.
Шум, однако, дело свое сделал. Сверху прямо в лоб Кикиморе полетел желудь. Ага! Белку разбудили. А она гостям незваным вовсе не рада. Шли бы вы, путнички дорогие, мимо. Кот по старой коре быстро к белке забрался. Повинился и за себя, и за подругу свою верную. Объяснил, за чем прибыли. Белка хвостом встряхнула, ушами повела и сообщила, что Дуба ждать – жизни не хватит. Он и проснется – не больно велеречивый, а и запоет, так не про то. Про громы слыхивала, но причин не знает. Присоветовала двигать выше к горам высоким. Там ветра вольные отдыхают. А они где-только не носятся, все видят, все слышат и по миру разносят. Пришлось Коту с Кикиморой далее лететь, не солоно хлебавши.
Тут уж и сказать-не выдать, сколь долго добирались. А только холоднее в горах-то, чем в лесу. Уж на что Кикимора–девка закаленная, всю зиму босиком по лесу шастает, а и то слегка продрогла. Да и у Кота усы обледенели и топорщились в разные стороны как шпаги. Вид у него от этого делался не то, чтобы боевой, но какой-то ошалелый.
Долетели. Ветры как раз о ту пору отдыхали. Сил набирались. Поклонились Кикимора с Котом хозяевам просторов, спросили разрешения вопрос задать. Ветры выслушали внимательно и вот что сказали: «Испокон веков земля всем жизнь давала, кормила, поила и обратно в свой час принимала. Все шло заведенным порядком, покуда не случилось.»
А случилось вот что.
Род людской день-деньской, да толпы тварей ночных-полуночных, белесых-худосочных, кто из болот, кто из пещер, из-под земли аль иных неведомых сфер смешались-спутались-переплелись, в разные пакости подались. Себя забыли, порядок вечный пылью покрыли, на вечное-незыблемое замахнулись, побежали, да не обернулись. Возомнили себя равными матери-Земли, а то и выше бери. Стали ее курочить, голову себе и другим морочить.
Тут же и предводитель объявился, шел, тропу лесную топтал, не запылился. Кощей Бессмертный – черепушка его пустая, оттого и думка не семи пядей – простая. Видя такое безобразие, решил в коем разе на угольках дармовых косточки старые погреть, да заодно прибыль хоть малую поиметь. Огляделся сколь мог, да и объявил, что теперь он какой ни есть бог. Оттого оказывать ему велико почтение и получить в войско его назначение должон всяк, кто хоть мозгом и иссяк, а воображение имеет, что в нем дума великая зреет и готов во главе встать, да повести за собой рать.
Таких сыскали миллион с полтыщей. дураков не зови – сами путь сыщут. Где какой случись разбой – тут их след, само собой. Если надо оболгать – за углом их цельна рать. Или, например, по дури малевать в карикатуре, что для добра люда свято – ведь умом-то не богато. В общем-целом, без затей и особенных идей дураки повеселились: грязь нашли – и в ней умылись.
Поначалу-то виделось-казалось, что ничего худого не пришло-не примчалось. Ну мало ли на свете тварей, зло сочиняющих в угаре? Кощей, однако, был забияка, дело возглавив, к каждому войску воеводу приставил. Силы темные подтянул, армию на бой повернул,. Тем, что поживее – вручил знамена и медаль на шею: глядите, мол, вот индивид, который, что пожелает, то и творит. Ума у него, конечно, не шибко много, так проста и незатейлива его дорога. Главное – себе слава да прибыток, а что совести нет, так должно же что-то пойти и в убыток.
Встали войска Кощеевы по всему свету, в народы вошли, заполонили планету. В каждой стране – свой друг Сатане. Кричат-врут, очухаться никому не дают. Белые, желтые, черные – все твари проворные. Кощея-злодея войска слышны издалека. Прямо как скользкие жабы (или просто скандальные бабы): чем громче орут, тем ближе родной пруд. Чем далее от кормления, тем тише их появление. Врагов во вне ищут, чтобы запугать народ и направить в пищу Кощеюшке-людоеду под философскую беседу. Кто – кому враг, а кто просто дурак – не его битва-война, не его родина-страна, а ввязался за грошь, вот жизнь и положь.
А надо сказать, что вся Кощеева рать воюет за серебро-злато. Ничего иного им вовсе не дано. Все словечки про свободу имеют лживую природу. Ведь нельзя же открыть всякому умишку, что все дело лишь в том, кто держит мировую кубышку. Ведут речи про хорошую жизнь. Коли жить хочешь – от них подальше держись. В общем, начались по Земле волнения. Битвы идут, да друг на друга – гонения.
На том ветры сказ завершили. На прощанье южный ветер теплым дыханием одарил (он и так покуда слова лились, да беседы текли-не рвались – теплым воздушным покрывалом гостей окутывал, согревал-берег). Северный совет дал. Не всё ветры знают, их доля – летать-овевать, да на крыльях незримых в небо поднимать. Надобно бы еще у рек подземных поспрашивать-повыведывать. Кощеюшка ведь правитель царства подземного-темного, на свет белый не показывается, правит издали, душу вынет и у себя держит, а то, что наверх воевать пошло – уж и не человек вовсе. Да и нечисть, от рода оторвавшаяся, душу Кощею в залог оставляет, по Земле-матушке тенью ходит. Так что самое время к подземным жителям на поклон идти, да на беседу напрашиваться. Поклонились Кикимора с Котом хозяевам мира воздушного, в ступу запрыгнули, да и в путь.
Продолжение следует..